Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы
уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да
уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Добчинский.То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите видеть,
хочу, чтоб он теперь
уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Хлестаков. Возле вас стоять
уже есть счастие; впрочем, если вы так
уже непременно
хотите, я сяду. Как я счастлив, что наконец сижу возле вас.
На дороге обчистил меня кругом пехотный капитан, так что трактирщик
хотел уже было посадить в тюрьму; как вдруг, по моей петербургской физиономии и по костюму, весь город принял меня за генерал-губернатора.
Лука Лукич. Да, он горяч! Я ему это несколько раз
уже замечал… Говорит: «Как
хотите, для науки я жизни не пощажу».
Хлестаков. А! а! Не
хотите сказать. Верно,
уж какая-нибудь брюнетка сделала вам маленькую загвоздочку. Признайтесь, сделала?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма».
Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не
хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
«Это, говорит, молодой человек, чиновник, — да-с, — едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую
уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не
хочет платить».
Побившись так достаточно,
Хотели уж солдатикам
Скомандовать: пали!
Да, видно, Бог прогневался.
Как восемь лет исполнилось
Сыночку моему,
В подпаски свекор сдал его.
Однажды жду Федотушку —
Скотина
уж пригналася,
На улицу иду.
Там видимо-невидимо
Народу! Я прислушалась
И бросилась в толпу.
Гляжу, Федота бледного
Силантий держит за ухо.
«Что держишь ты его?»
— Посечь
хотим маненичко:
Овечками прикармливать
Надумал он волков! —
Я вырвала Федотушку,
Да с ног Силантья-старосту
И сбила невзначай.
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из рук!
— Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
Г-жа Простакова (к Софье). Убирала покои для твоего любезного дядюшки. Умираю,
хочу видеть этого почтенного старичка. Я об нем много наслышалась. И злодеи его говорят только, что он немножечко угрюм, а такой-де преразумный, да коли-де кого
уж и полюбит, так прямо полюбит.
Г-жа Простакова.
Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка; а мы никак не умеем. С тех пор как все, что у крестьян ни было, мы отобрали, ничего
уже содрать не можем. Такая беда!
Софья. Всех и вообразить не можешь. Он
хотя и шестнадцати лет, а достиг
уже до последней степени своего совершенства и дале не пойдет.
Стрельцы в то время
хотя уж не были настоящими, допетровскими стрельцами, однако кой-что еще помнили.
Сверх того,
хотя он робел и краснел в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то пущее сластолюбие, которое любит предварительно раздражить себя и потом
уже неуклонно стремится к начертанной цели.
— Я
уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не
хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, — и тот будет володеть вами!
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника и находили, что
хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю
уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый.
Хотя они пошли далее, но в головах их созрел
уже план.
На шестой день Бородавкин
хотел было продолжать бомбардировку, но
уже заметил измену.
Таково начало летописного рассказа, и
хотя далее следует перерыв и летописец
уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догадываться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
Одни, к которым принадлежал Катавасов, видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин,
хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз
уже в свою бытность в Москве слышал и говорил об этом деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
— Я не понимаю, как они могут так грубо ошибаться. Христос
уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало быть, если они
хотят изображать не Бога, а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства, а потом…
Пройдя еще один ряд, он
хотел опять заходить, но Тит остановился и, подойдя к старику, что-то тихо сказал ему. Они оба поглядели на солнце. «О чем это они говорят и отчего он не заходит ряд?» подумал Левин, не догадываясь, что мужики не переставая косили
уже не менее четырех часов, и им пора завтракать.
«Ну, что же смущает меня?» сказал себе Левин, вперед чувствуя, что разрешение его сомнений,
хотя он не знает еще его,
уже готово в его душе.
Вронский с Анною три месяца
уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь и только что приехали в небольшой итальянский город, где
хотели поселиться на некоторое время.
Кити видела, что с мужем что-то сделалось. Она
хотела улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно в контору. Давно
уже ему хозяйственные дела не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
— Мне не кажется важным, не забирает меня, что ж ты
хочешь?… — отвечал Левин, разобрав, что то, что он видел, был приказчик, и что приказчик, вероятно, спустил мужиков с пахоты. Они перевертывали сохи. «Неужели
уже отпахали?» подумал он.
Когда Левин, зарядив ружье, тронулся дальше, солнце,
хотя еще и не видное за тучками,
уже взошло.
— А ты очень испугался? — сказала она. — И я тоже, но мне теперь больше страшно, как
уж прошло. Я пойду посмотреть дуб. А как мил Катавасов! Да и вообще целый день было так приятно. И ты с Сергеем Иванычем так хорош, когда ты
захочешь… Ну, иди к ним. А то после ванны здесь всегда жарко и пар…
И
хотя он тотчас же подумал о том, как бессмысленна его просьба о том, чтоб они не были убиты дубом, который
уже упал теперь, он повторил ее, зная, что лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
— То есть вы
хотите сказать, что грех мешает ему? — сказала Лидия Ивановна. — Но это ложное мнение. Греха нет для верующих, грех
уже искуплен. Pardon, — прибавила она, глядя на опять вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: «завтра у Великой Княгини, скажите». — Для верующего нет греха, — продолжала она разговор.
Она была похожа на прекрасный,
хотя еще и полный лепестков, но
уже отцветший, без запаха цветок.
— Да, но вам, может быть, легче вступить в сношения, которые всё-таки необходимы, с человеком приготовленным. Впрочем, как
хотите. Я очень рад был услышать о вашем решении. И так
уж столько нападков на добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает их в общественном мнении.
Так как он не знал этого и вдохновлялся не непосредственно жизнью, а посредственно, жизнью
уже воплощенною искусством, то он вдохновлялся очень быстро и легко и так же быстро и легко достигал того, что то, что он писал, было очень похоже на тот род, которому он
хотел подражать.
— Вот
уж в этом вы ошибаетесь; я не знала этого,
хотя и догадывалась.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые не
хотели принимать его проектов и были причиной всего зла в России, что тогда
уже близко было к концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
— Ты не то
хотела спросить? Ты
хотела спросить про ее имя? Правда? Это мучает Алексея. У ней нет имени. То есть она Каренина, — сказала Анна, сощурив глаза так, что только видны были сошедшиеся ресницы. — Впрочем, — вдруг просветлев лицом, — об этом мы всё переговорим после. Пойдем, я тебе покажу ее. Elle est très gentille. [Она очень мила.] Она ползает
уже.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман, в роде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё
уже и
уже, и весело и жутко входить в эту анфиладу,
хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
Он чувствовал, что это независимое положение человека, который всё бы мог, но ничего не
хочет,
уже начинает сглаживаться, что многие начинают думать, что он ничего бы и не мог, кроме того, как быть честным и добрым малым.
Он не
хотел видеть и не видел, что в свете
уже многие косо смотрят на его жену, не
хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду.
Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он,
уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Вронский
уже несколько раз пытался,
хотя и не так решительно, как теперь, наводить ее на обсуждение своего положения и каждый раз сталкивался с тою поверхностностию и легкостью суждений, с которою она теперь отвечала на его вызов.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич
уже сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что
хотел.
Степан Аркадьич
хотел уже уходить, когда Корней пришел доложить...
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз
уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата,
хотя я и не была виновата, и мы уедем».
— Кондуктор, противно пословице,
хотел по платью проводить меня вон; но тут
уж я начал выражаться высоким слогом, и… вы тоже, — сказал он, забыв его имя и обращаясь к Каренину, — сначала по полушубку
хотели тоже изгнать меня, но потом заступились, за что я очень благодарен.
Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, чтò она скажет ему, но она ничего из этого не успела сказать: его страсть охватила ее. Она
хотела утишить его, утишить себя, но
уже было поздно. Его чувство сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она не могла ничего говорить.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз
уже передумала и всё-таки,
хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.